«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц

властей. Либеральнейший академик Рыжов, ельцинский посол во Франции, делал все, чтобы скрыть тот ужас, который творился в России, и помочь работе КГБ во Франции. С одним из таких мероприятий я столкнулся в Париже.

Выяснилось, что именно в те дни, когда я приехал, в Париже происходит международная конференция о достижениях свободной России. Происходит она, естественно, в культурном центре посольства, выступает Синявский и многочисленные либералы, но (знамение времени) сопредседателем конференции в посольстве согласился стать Владимир Буковский. Бог бы с ним со всем, но увидев в редакции «Русской мысли» программу, я вдруг обнаружил, что на большой двух- или трехдневной конференции о положении в современной России нет ни одного даже упоминания о Чечне. Россия ведет варварскую кровопролитную войну на своей территории, гибнут десятки тысяч человек, но эта малость совершенно никого не интересует.

Естественно, я нашел то ли телефон, то ли встретил в редакции Володю и спросил, как это возможно. Он не покраснел, но тут же согласился, что это не совсем правильно:

– Мы не можем включить твой доклад о Чечне в программу – она уже согласована (с кем? – С. Г.) и отпечатана, но я дам тебе слово на пресс-конференции – она будет на третий день.

Володя, действительно, отдал мне практически всю пресс-конференцию, но как он мог сопредседательствовать на конференции о России в середине девяносто пятого года, где даже не была упомянута Чечня?

Официальной помощи Тома и Нюша – политэмигранты, приглашенные президентом Франции, никогда и никакой не получали. Через год (сколько же можно жить даже у самых добрых людей?) они сняли с моей помощью квартирку в очаровательном пригороде Парижа Сен-Мор, а еще лет через пять я смог продать на Украине возращенные из Киевского музея картины Богомазова, и они купили квартиру в более далеком рабочем пригороде Парижа Ашере. И тут неожиданно и вне всякой связи с нашей невеселой судьбой проявились достоинства французского государства. Узнав, что в новой квартире Тома будет жить с Нюшей, ее мужем и сыном, дама из социальной службы тут же сказала:

– Но ведь это ужасно – жить с чужой семьей.

И тут же нашла ей неподалеку социальное жилье, где квартплаты много ниже, чем в частных домах.

Тома спросила, нельзя ли найти такую же микроскопическую квартирку, но все же двухкомнатную – к ней часто приезжает муж из России.

Дама тогда ответила отказом, но обещала запомнить, и через год предложила посмотреть другую квартиру в таком же примерно доме, но уже двухкомнатную, где она сейчас и живет, как и другие рабочие семьи в этом квартале.

Глава IV

1995–2003 год

Война в Чечне. Международный трибунал

В середине марта 1995 года мне внезапно позвонил Наум Ним – харьковский писатель и диссидент, давно переехавший в Москву и по договору с английским журналом «Индекс цензоршип» (году в 1990 отказавшимся печатать мое интервью, в котором я говорил о неминуемом распаде Советского Союза) издавал сперва русский вариант журнала, а потом и совершенно самостоятельный журнал.

Я с Наумом был мало знаком, но он очень серьезно мне сказал, что ему срочно нужно со мной повидаться. Решив, что Наум знает что-то об убийстве Тимоши – ни о чем другом я и думать не мог – я пригласил его зайти домой (в офисе я почти не бывал).

Но Наум, войдя в квартиру, тут же объявил:

– Вы уже, конечно, оправились от смерти сына. Идет отвратительная война в Чечне – надо что-то делать.

Наум говорил о ночных бомбардировках, танковых колоннах, тысячах погибших людей – я плохо понимал то, что он говорит, но сразу попросить уйти, когда выяснилось, что это не о Тимоше, было неудобно, и я дослушал все до конца – ни за какими новостями я не следил и о ходе войны мало что знал. Даже пообещал Науму подумать.

– Я вам на днях позвоню, – сказал он, а я был очень рад, что Наум, наконец, ушел.

Но дня через три он действительно позвонил, предложил встретиться у самой важной для меня и самой любимой сотрудницы «Гласности» Лены Ознобкиной, и я не нашел предлога, чтобы отказаться. Лена была кандидатом философских наук и очень деятельным сотрудником Института философии, пытавшейся не без успеха в работах о немецкой философии XX века утвердить высокий уровень русской философской мысли, полулегально достигнутый в последние десятилетия советской власти. Но при этом именно на Лене держалась добрая половина работы по подготовке конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра». К работе над первой из них привлек тогда свою жену Гена Жаворонков. Теперь Лена была с ним разведена; не выдерживав его регулярных, в том числе как следствие наступившей демократии, пьянок, она тяжело болела, но с поразительным мужеством и любовью воспитывала и образовывала сына и не то что безотказно, а нагружая себя все больше и больше, делала то, что и здоровому мужчине было бы не под силу. К несчастью, именно начало работы над чеченским трибуналом стало концом работы Лены в фонде «Гласность».

Но когда мы встретились у Лены, в ответ на совершенно беспомощные предложения Наума о необходимости создать общественный комитет, провести обсуждение преступной войны и еще чего-то в этом роде, у меня уже был готовый проект.

Думаю, что именно эта работа и спасла меня тогда, полуслепого, незадолго перед тем (в августе) искалеченного и оставшегося в одиночестве – мама все-таки всегда жила отдельно. Впрочем, помогали уже не в первый раз остатки семейных коллекций. Культура является сутью свободы и опорой жизни. Рабство и гибель как в обществе, так и для каждого человека, начинаются с умирания культуры. Картины на стенах – живопись Ларионова и Боровиковского, Льва Жегина и Чекрыгина – рядом с семейными портретами помогали мне выжить, так же как когда-то в краснопресненской пересылке случайно услышанное по радио имя моего деда, профессора Сергея Павловича Шенберга. Культура и память в своей цельности настолько крупнее, бесконечнее каждого из нас, что любое к ним прикосновение дает человеку силы для выживания.

И теперь в квартире Лены на Старом Арбате я сказал, что Наум предлагает диссидентский междусобойчик, где все будут убеждать друг друга в том, что и без того каждому известно, а две-три газеты опубликуют гневную резолюцию, на которую никто не обратит внимания. Единственное, что могло бы иметь значение для власти – общенародный протест, но крупнейшие демократические организации России уничтожены. Без «Демократической России» и «Мемориала» демонстрации протеста собирают сто-двести человек,